– Ну и каковы же выводы из твоих опытов, Аникий? – лениво поинтересовался лощеный.

– У меня была гипотеза, – прыщавый Аникий был важен, точно ректор института, дающий интервью прессе. – Я предположил, что смена быстрых колебаний огорчения и удовольствия спустя небольшое время приведет к достаточно ровной линии. Видимо, тут дело в привыкании… Привыкнув отзываться на сильные потрясения, холопья природа начинает ровно воспринимать обыденное течение жизни… И вот уже год проверяю эту гипотезу на практике.

– Что, сам сечешь? – лощеный удивленно поднял бровь.

– Ученый должен самостоятельно производить опыты, – наставительно произнес юнец. – Сперва я применял плеть, но потом остановился на розгах, то же самое достигается за меньшее время… Начал я свои опыты на дворовых девках, но потом перешел и на мужиков… Понимаете ли, надо выявить, насколько тут влияют половые различия.

– А как ваш почтенный батюшка отнесся к вашим… гм… опытам? – впервые подал голос пожилой господин.

– Отец слишком занят государственными вопросами, чтобы вникать в домашние дела, – заявил Аникий. – Но не думаю, чтобы он возражал… ведь это же нужно для науки… и в конечном счете для холопьего же блага… Действительно, я нашел подтверждение своей гипотезе. Правда, время для выравнивания линии, как оказалось, требуется большее, чем думалось мне изначально… Однако же дело того стоит. Да я вам сейчас это докажу. Со мной тут как раз холоп, который уже лет десять как прислуживает мне. Вот и спросим. Евлампий! – крикнул он, хлопнув в ладоши.

Спустя пару секунд открылась дверь, и в гостиную, почтительно поклонившись, вошел здоровенный детина. Еще бы ему не кланяться – рост баскетбольный, метра два уж точно будет. А вот телосложением он напоминал десятника Корсаву. Такой же бурый медведь. И прямо по-медвежьи зарос рыжей бородой чуть ли не до глаз. На вид – раза в два старше своего прыщавого господина.

– Вот скажи, Евлампий, – с весельем в голосе произнес юнец, – давно ли я тебя порол?

– Да уж с три дня будет, боярин, – прогудел холоп.

– А чем я тебя после наградил?

– Пятью грошами, известное дело, – сообщил Евлампий.

– Вот видите, – пояснил будущий студент, – важно четко выдерживать ритм: наказание – поощрение. Евлампий у меня часто гроши получает. Богатым стал… Вот скажи почтенным людям, Евлампий, а на что тебе эти деньги?

– Так известное дело, боярин. Дуняше, невесте моей, на подарок к свадьбе.

Юнец хитро облизнулся. Видно, ему пришла в расчесанную головку очередная идея.

– Ты можешь смело потратить свои сбережения на хмельной мед, – в голосе его было что-то, напоминающее кошку, играющую с полупридушенной крысой. – Я вот посчитал по формулам и выяснил, что жениться на Дуняше тебе для линии вредно. Гораздо лучше подойдет Параскева… ну та, со скотного двора, криворукая. Так что можешь порадовать свою душеньку… Ну ладно, Евлампий, ступай. Более не надобен.

Молча поклонившись, холоп вышел из комнаты.

Меня просто трясло… Вот ведь жук навозный… Вот ведь какая чикатила деревянная. Так, наверное, и зарождаются Лыбины…

– Пусть помучается, – пояснил юный экспериментатор, – а завтра с утра я ему скажу, что все-таки можно и на Дуняше, формулы дозволяют. Следовательно, равновесие будет восстановлено, а размах колебаний его линии уменьшится на очередную долю…

Очень хотелось засветить ему в глаз или еще куда-нибудь. Много у него было подходящих для засветки мест… Но, увы, надо соблюдать приличия. Надо держать себя в руках и помнить о главном… о крохотном островке в нескольких часах умеренно интенсивной гребли…

– Аникий, ты делаешь ужасные вещи! – Лена, оказывается, уже прервала треп с девушками-подружками и внимала откровениям урода. – Я думала, ты человек, а ты… ты… – не находя слова, она судорожно вздохнула, и щеки ее слегка порозовели. – Ну как ты не понимаешь, что это гадко, это недостойно человека! Так издеваться над людьми! Ставить опыты над теми, у кого такая же душа, кто ничем не хуже тебя… а теперь я вижу, что даже и лучше. Почему? Кто тебе дал такое право?

– Ленка, успокойся, – при общем молчании снисходительно произнес Аникий. – В тебе говорит чувственная женская психея, ты просто не понимаешь, насколько мои опыты важны для науки! В конечном счете, это же для человеческого блага! Это более короткий путь к выпрямлению линии.

– Так начал бы с себя, – холодно возразила она. – Настоящий ученый ставит опыты на себе самом. Вели вот этому твоему слуге разложить тебя и высечь. Может быть, польза для науки будет ничуть не меньшая.

А она умеет быть едкой, с удовольствием отметил я.

Аникий, напротив, никакого удовольствия не выказал. Есть люди, которые от злости краснеют, а есть, которые бледнеют. Щенок был явно из вторых. Щеки его побелели, скулы заострились, и на этом фоне прыщи стали особенно заметны. Интересно, чем он их мажет?

– Знаешь что, Ленка, – голос его дал петуха, и я подумал, что завысил возраст урода. – Знаешь что… Не хотел этого говорить, но раз уж ты понесла такое… Значит, придется. Ты просто понятия не имеешь о том, как надлежит обращаться с холопами… А знаешь почему? Потому что у тебя их никогда не было. А не было, потому что до боярства вам с Сенькой как до луны! Ну-ка, скажи, кем был твой дед? Купцом, кажется? А прадед – тот вообще землю пахал, навоз вилами греб. Не выветрился этот навоз из вашей породы! Да, наверное, он вообще холопом был и на волю как-то выкупился! И холопья кровь в вас с братцем до сих пор чувствуется! Поэтому ты и взъелась! Тебе его жалко, потому что родную породу чуешь! Навозный дух!

Он выкрикнул это на одном дыхании и победно ухмыльнулся, глядя на остолбеневшую Лену. Остальные тоже потрясенно молчали.

Ну, все! Что-то лопнуло во мне, в ушах раздался звон – как тогда, в день первого снега…

Я вскочил, сгреб молокососа за ворот.

– А ну, пошли!

Пинком раскрыл дверь, выволок в просторный коридор трепыхающееся тельце великого ученого, прислонил к стенке так, что тот врезался в нее затылком.

– Ты, сопляк, не умеешь разговаривать с женщинами!

Бац! Ладонью, наотмашь, по правой щеке. Откинувшаяся набок прилизанная головка, оскаленные зубки – ну точно, крысеныш.

– Ты будешь на коленях просить у нее прощения! – и снова бац – открытой ладонью по левому уху. – В тебе, боярин, скопилось слишком много дерьма. Его давно пора выбить!

Теперь кулаком в дыхалку – и держать, держать за шиворот, не давая согнуться.

– Линии, значит, холопам правишь? Нравится это, да? Девок, значит, собственноручно? Кайф ловишь, маньяк долбанутый, извращенец сраный? – Плевать мне было, что он и половины слов не понимает. – Ну я тоже тебе чуток линию подрихтую!

Все это заняло несколько выпавших из восприятия секунд – а потом тишину разорвал его тонкий, почти детский вопль:

– Евла-а-а-ша!

Как появился человеко-медведь Евлампий, я не заметил. Просто вдруг почувствовал, как нечеловеческая, невозможная сила отрывает меня от пола, как трещит ворот моей (вернее, Сениной) безрукавки, как оттягивается сзади пояс. И мелькают, мелькают обтянутые светло-серой холстиной стены, что-то хлопает, распахивается – дверь, наверное? – вспыхивает перед глазами золотисто-розовый свет вечернего солнца, а потом – ускорение. Жуткое, фиг знает во сколько «же». Причем именно в ту самую, одну мою единственную «же» приложенную – добротным, хорошо подкованным сапогом. Дикая, проткнувшая все тело боль… И полет… не белым лебедем – черным чижиком. И свободное падение – на булыжную мостовую, счастье еще – не мордой, вывернулся в последний момент, выставил руки.

Ладони, конечно, в кровь. Пытаюсь встать – но как-то оно не встается, перед глазами плавает радужная пленка, и голову тянет куда-то назад и влево… словно она железная, а там – мощный магнит. И время внутри не тикает, застыло оно внутри, и кажется, что все тянется и тянется та пронзительная секунда боли и полета…

– Андрюша! Андрюшка!

Чьи-то руки – и не думал, что они могут быть такими сильными! – тянут меня за плечи.